Сын за отца - Общество - GZT.RU
Россия — страна с тяжелым, непереваренным прошлым
17 июня, 20:05 |
Маленькая французская девочка каждую ночь просыпается в слезах— ее мучают кошмары, она задыхается. Врачи не помогают, и мать зовет психолога. Женщина-психолог уже встречала такие проблемы— они бывают у детей, чьи предки пострадали от газовых атак Первой мировой.
Психолог спрашивает у матери, не воевал ли кто-нибудь из семьи на том направлении. Да, говорит мать, было дело: прадед девочки ранен под Верденом, а брат его надышался газов при Ипре.
Девочке никогда не говорили про газовые атаки, однако же она откуда-то об этом знала и носила это знание в своем теле.
Это плохая новость. Хорошая состоит в том, что, будучи выведенными на свет, проговоренными, эти тайны перестают вонять и травить потомков. Девочке рассказали про деда и прадеда, про Ипр, Верден и про газы. Ночные кошмары и приступы удушья прекратились.
Никакой мистики тут нет.
«Мы объясняем подобное явление как нежелаемое и неосознанное наследие травм от ужасных событий, о которых нельзя говорить,— пишет Шутценбергер.— Такие травмирующие события, как Хиросима или Верден, массовые убийства армян или пытки, слишком ужасны или пугающи, чтобы о них говорить… Это травмы невысказанные, приводящие в смятение, не „метаболизированные“ и затем ставшие не „помышляемыми“, но они проявляются в виде психосоматических расстройств, воспоминаний о травмах, перенесенных другими людьми. Они проходили через фильтры или „просачивались“ по капле из поколения в поколение».
К чему я это все?
К тому, что наша страна для психолога, который занимается трансгенерационным анализом,— райское место. Семейных тайн тут навалом по определению: несколько поколений никому ничего не рассказывали, потому что было нельзя. Это въелось в мозг, это стало привычкой. Но не хватит никаких психологов, чтобы с этим разобраться. Надо как-то самим.
В 1956 году калмыкам разрешили вернуться. Депортацию быстренько свели к «ошибкам в национальной политике», и поколение, пережившее ее, осталось безгласным.
Заговорили об этом преступлении только после перестройки— появились мемуары, фильмы, книги.
Социолог Эльза-Баир Гучинова взялась проанализировать сочинения, написанные в 1993–2004 годах лицеистами из Элисты по итогам разговора со старшими— разговора о депортации и годах после нее.
Чуть не каждое сочинение, пишет Гучинова, начиналось с того, что старики, дескать, уходят от темы. Кто говорит, что ничего не помнит, кто-то отшучивается.
Сколько, должно быть, маленьких калмыцких детей просыпаются по ночам от кошмаров. Можно представить, сколько народу болеет из-за того, что депортация, о которой не рассказали родители, застряла у них как кость в горле.
Но что-то ребята вытянули из стариков. Как сажали в вагоны, как жили в Сибири, как голодали и мерли.
Была ли это правда?
Это была полуправда, потому что правда заключалась не только в том, что такие-то люди перенесли такие-то страдания.
Правда заключалась и в том, что в силу известного приказа о депортации, подписанного такими-то и такими-то (имена известны), силами таких-то частей и подразделений (командиров бы пофамильно назвать, ничего, бумаги хватит; назвать части, которые совершали это преступление под руководством этих командиров), была осуществлена чудовищная, достойная фашистов операция.
Этого не случилось: кому у нас есть дело до страданий жертвы? Кому понадобится восстанавливать мир и гармонию в ее душе? Разрешили вернуться— пусть утрется и скажет спасибо. Но, знаете ли, этого мало.
«Когда все это выявляется, обговаривается, помещается в исторический и семейный контекст с помощью терапевта, который внимательно слушает, оказывает поддержку и понимает контекст, эти проявления уменьшаются и/или прекращаются у взрослых и даже у детей (четвертого поколения после Вердена)»,— пишет Шутценбергер. Но кто здесь станет тем терапевтом, который внимательно слушает, поддерживает и понимает контекст?
Это во-первых.
Во-вторых,
сказать правду— это значит признать людоедами значительную часть населения, ту часть, которая выполняла преступные приказы. Нарушить ее покой, создать в обществе прецедент: ничто на самом деле не будет забыто, и ты, дорогой товарищ, несешь личную ответственность за то, что ты делал вот этими самыми руками. Не мести ради, а социальной ответственности для. Чтобы дети тех, кого вывозили, увидели детей тех, кто вывозил. Не исключено, что семьи вывозивших— в шоколаде. Лично мне было бы интересно подтвердить или опровергнуть это предположение.
Возможно, если бы вывозившие знали о такой возможности, одни бы стрелялись до, другие после, третьи мучились бы до конца своей жизни угрызениями совести. Это, собственно, и есть общество с его горизонтальными связями, с ответственностью друг перед другом, с памятью о плохом и хорошем.
Россия— страна с тяжелым, непереваренным прошлым. Мы не знаем не то что правды — и полпроцента правды о войне. Наши деды и прадеды, придя с войны, молчали о ней как… как убитые. Полководцы врали в своих мемуарах. И сейчас большая часть общества ничего не желает знать, а желает гордиться, заткнув уши георгиевскими ленточками. А революция, а гражданская война? Мы ничего не знаем и не хотим. Нам страшно: наше самоощущение, наш статус зависят от того, что мы знаем о нашем прошлом, но мы чувствуем, что правда будет горькой, и закрываем глаза, чтобы спастись от правды.
Но от нее не спастись. Она живет и в нас, и в наших детях, и будет жить в наших правнуках — до тех пор, пока ее не проговорят.
Но этого не случится никогда: советская власть сумела по-фараоновски замолчать самые главные события истории и вырастить людей, которым не надо правды, для которых нарядное платье на немытое тело— норма жизни.
В кого хотя бы ткнули пальцем и сказали— это преступники? Вот эти люди издавали преступные приказы, а вот эти— эти приказы выполняли?
Расскажите, пожалуйста, подробно про этих людей. Лично мне, например, очень интересно, что они и кто они. Не надо кивать на Сталина и Берию. Насчет этой пары мы в курсе. Но пусть простые и относительно простые исполнители будут названы поименно. Ничего, бумаги хватит. Такие-то части, такие-то подразделения. С такими-то командирами.
Телевизионщики могли бы найти этих товарищей и этих командиров и показать их миру. Депортированные могли бы посмотреть на них и сказать своим детям: запомните их лица.
В 1991-м был принят закон РСФСР «О реабилитации репрессированных народов». «Реабилитация…— сказано там,— означает признание и осуществление их права на восстановление территориальной целостности, существовавшей до… насильственного перекраивания границ, на восстановление национально-государственных образований, сложившихся до их упразднения, а также на возмещение ущерба, причиненного государством». Прекрасно. Как государство может возместить причиненный калмыкам ущерб? Только ли восстановлением территориальной целостности и так далее? Дети переселенцев не говорят по-калмыцки, они утратили связь с родиной, они росли по чужим людям, а не в родных стенах. Их называли русскими именами.
Такой ущерб государство может возместить, хотя бы частично, вставши на колени, ударяясь лбом об пол и публично каясь, и прося прощения, и признаваясь в том, что оно руками таких-то и таких-то делало ужасные вещи.
Оно должно позволить пострадавшим и сочувствующим высказать ему, государству, все, что они о нем думают. Детям узников ГУЛАГа— увидеть офицерские планки сотрудников НКВД. Родственникам «раскулаченных»— спросить, кто конкретно отдавал приказы и писал доносы.
А до тех пор, пока государство отделывается законами и постановлениями, оно не может восстановить ущерб. Представьте себе, что некто сильный взял вас за шкирку и выкинул на мороз. А потом, спустя годы, важно сказал: я тебя прощаю. Ты не виноват, можешь вернуться. И вы вернетесь— в испоганенный дом.
Проблема в том, что, когда совершается преступление, есть преступник и есть жертва. Государство находит преступника и говорит жертве: свободна, дальше мы сами.
Оно наказывает преступника или отпускает его восвояси, а жертва остается при своих. Но ведь, чтобы действительно загладить ущерб, надо восстановить внутреннюю гармонию пострадавшего. И прежде всего— дать ему возможность высказаться.
А преступник пусть слушает.
Непроговоренное, непереваренное калечит душу. Но как переварить, если о многих событиях нашей истории не то что говорить— думать было запрещено?
Американский правовед профессор Ховард Зер, один из основателей движения за восстановительное правосудие, объясняя принцип действия так называемой восстановительной юстиции, сказал: «Это правосудие, провозглашающее в качестве важнейших задач попытку достичь в общении с человеком, совершившим преступление, осознания конкретного зла, причиненного его деянием, понимания своей ответственности и необходимости что-то сделать, чтобы хоть в какой-то степени исправить это зло; … помощь жертвам в преодолении душевного надлома, вызванного событием преступления». Некоторые преступники— процентов 10 — после такого осознают и исправляются, а жертвам становится легче, они могут дышать.
Но у нас так не делают, и потому бог весть до какого колена будут плакать и задыхаться дети жертв, а дети палачей будут гордиться папашами.
И ничего не изменится.
Психолог спрашивает у матери, не воевал ли кто-нибудь из семьи на том направлении. Да, говорит мать, было дело: прадед девочки ранен под Верденом, а брат его надышался газов при Ипре.
Девочке никогда не говорили про газовые атаки, однако же она откуда-то об этом знала и носила это знание в своем теле.
- Анастасия Нарышкина
- Анастасия Нарышкина работала в газетах «Сегодня», «Известия», журнале «Компания», писала о бизнесе и общественных проблемах. Сейчас – редактор журнала "Вокруг света". Ее особый интерес вызывают исторические моменты, которые определили развитие России.
Существует теория, согласно которой семейные тайны и забытые— случайно или намеренно— семейные травмы каким-то образом передаются по наследству, вызывая повторяющиеся из поколения в поколение смерти, болезни, расстройства психики. Психолог Анн Анселин Шутценбергер, работавшая тогда с французской девочкой, рассказывает, как в годовщину забытого трагического события, произошедшего с предком, потомок попадает под машину, погибает, заболевает и так далее.
Это плохая новость. Хорошая состоит в том, что, будучи выведенными на свет, проговоренными, эти тайны перестают вонять и травить потомков. Девочке рассказали про деда и прадеда, про Ипр, Верден и про газы. Ночные кошмары и приступы удушья прекратились.
Никакой мистики тут нет.
«Мы объясняем подобное явление как нежелаемое и неосознанное наследие травм от ужасных событий, о которых нельзя говорить,— пишет Шутценбергер.— Такие травмирующие события, как Хиросима или Верден, массовые убийства армян или пытки, слишком ужасны или пугающи, чтобы о них говорить… Это травмы невысказанные, приводящие в смятение, не „метаболизированные“ и затем ставшие не „помышляемыми“, но они проявляются в виде психосоматических расстройств, воспоминаний о травмах, перенесенных другими людьми. Они проходили через фильтры или „просачивались“ по капле из поколения в поколение».
К чему я это все?
К тому, что наша страна для психолога, который занимается трансгенерационным анализом,— райское место. Семейных тайн тут навалом по определению: несколько поколений никому ничего не рассказывали, потому что было нельзя. Это въелось в мозг, это стало привычкой. Но не хватит никаких психологов, чтобы с этим разобраться. Надо как-то самим.
Кость в горле
28 декабря 1943 года 90 тыс. калмыков были посажены в вагоны для перевозки скота и вывезены в Сибирь. Калмыцкая автономная республика прекратила свое существование, ее территорию поделили между соседними областями.В 1956 году калмыкам разрешили вернуться. Депортацию быстренько свели к «ошибкам в национальной политике», и поколение, пережившее ее, осталось безгласным.
Заговорили об этом преступлении только после перестройки— появились мемуары, фильмы, книги.
Социолог Эльза-Баир Гучинова взялась проанализировать сочинения, написанные в 1993–2004 годах лицеистами из Элисты по итогам разговора со старшими— разговора о депортации и годах после нее.
Чуть не каждое сочинение, пишет Гучинова, начиналось с того, что старики, дескать, уходят от темы. Кто говорит, что ничего не помнит, кто-то отшучивается.
Сколько, должно быть, маленьких калмыцких детей просыпаются по ночам от кошмаров. Можно представить, сколько народу болеет из-за того, что депортация, о которой не рассказали родители, застряла у них как кость в горле.
Но что-то ребята вытянули из стариков. Как сажали в вагоны, как жили в Сибири, как голодали и мерли.
Была ли это правда?
Это была полуправда, потому что правда заключалась не только в том, что такие-то люди перенесли такие-то страдания.
Правда заключалась и в том, что в силу известного приказа о депортации, подписанного такими-то и такими-то (имена известны), силами таких-то частей и подразделений (командиров бы пофамильно назвать, ничего, бумаги хватит; назвать части, которые совершали это преступление под руководством этих командиров), была осуществлена чудовищная, достойная фашистов операция.
Этого не случилось: кому у нас есть дело до страданий жертвы? Кому понадобится восстанавливать мир и гармонию в ее душе? Разрешили вернуться— пусть утрется и скажет спасибо. Но, знаете ли, этого мало.
«Когда все это выявляется, обговаривается, помещается в исторический и семейный контекст с помощью терапевта, который внимательно слушает, оказывает поддержку и понимает контекст, эти проявления уменьшаются и/или прекращаются у взрослых и даже у детей (четвертого поколения после Вердена)»,— пишет Шутценбергер. Но кто здесь станет тем терапевтом, который внимательно слушает, поддерживает и понимает контекст?
Это во-первых.
Во-вторых,
сказать правду— это значит признать людоедами значительную часть населения, ту часть, которая выполняла преступные приказы. Нарушить ее покой, создать в обществе прецедент: ничто на самом деле не будет забыто, и ты, дорогой товарищ, несешь личную ответственность за то, что ты делал вот этими самыми руками. Не мести ради, а социальной ответственности для. Чтобы дети тех, кого вывозили, увидели детей тех, кто вывозил. Не исключено, что семьи вывозивших— в шоколаде. Лично мне было бы интересно подтвердить или опровергнуть это предположение.
Возможно, если бы вывозившие знали о такой возможности, одни бы стрелялись до, другие после, третьи мучились бы до конца своей жизни угрызениями совести. Это, собственно, и есть общество с его горизонтальными связями, с ответственностью друг перед другом, с памятью о плохом и хорошем.
Россия— страна с тяжелым, непереваренным прошлым. Мы не знаем не то что правды — и полпроцента правды о войне. Наши деды и прадеды, придя с войны, молчали о ней как… как убитые. Полководцы врали в своих мемуарах. И сейчас большая часть общества ничего не желает знать, а желает гордиться, заткнув уши георгиевскими ленточками. А революция, а гражданская война? Мы ничего не знаем и не хотим. Нам страшно: наше самоощущение, наш статус зависят от того, что мы знаем о нашем прошлом, но мы чувствуем, что правда будет горькой, и закрываем глаза, чтобы спастись от правды.
Но от нее не спастись. Она живет и в нас, и в наших детях, и будет жить в наших правнуках — до тех пор, пока ее не проговорят.
Но этого не случится никогда: советская власть сумела по-фараоновски замолчать самые главные события истории и вырастить людей, которым не надо правды, для которых нарядное платье на немытое тело— норма жизни.
Узнать в лицо
В 1989 году Верховный Совет СССР признал депортацию калмыков незаконной и преступной. Кто был наказан за это преступление?В кого хотя бы ткнули пальцем и сказали— это преступники? Вот эти люди издавали преступные приказы, а вот эти— эти приказы выполняли?
Расскажите, пожалуйста, подробно про этих людей. Лично мне, например, очень интересно, что они и кто они. Не надо кивать на Сталина и Берию. Насчет этой пары мы в курсе. Но пусть простые и относительно простые исполнители будут названы поименно. Ничего, бумаги хватит. Такие-то части, такие-то подразделения. С такими-то командирами.
Телевизионщики могли бы найти этих товарищей и этих командиров и показать их миру. Депортированные могли бы посмотреть на них и сказать своим детям: запомните их лица.
В 1991-м был принят закон РСФСР «О реабилитации репрессированных народов». «Реабилитация…— сказано там,— означает признание и осуществление их права на восстановление территориальной целостности, существовавшей до… насильственного перекраивания границ, на восстановление национально-государственных образований, сложившихся до их упразднения, а также на возмещение ущерба, причиненного государством». Прекрасно. Как государство может возместить причиненный калмыкам ущерб? Только ли восстановлением территориальной целостности и так далее? Дети переселенцев не говорят по-калмыцки, они утратили связь с родиной, они росли по чужим людям, а не в родных стенах. Их называли русскими именами.
Такой ущерб государство может возместить, хотя бы частично, вставши на колени, ударяясь лбом об пол и публично каясь, и прося прощения, и признаваясь в том, что оно руками таких-то и таких-то делало ужасные вещи.
Оно должно позволить пострадавшим и сочувствующим высказать ему, государству, все, что они о нем думают. Детям узников ГУЛАГа— увидеть офицерские планки сотрудников НКВД. Родственникам «раскулаченных»— спросить, кто конкретно отдавал приказы и писал доносы.
А до тех пор, пока государство отделывается законами и постановлениями, оно не может восстановить ущерб. Представьте себе, что некто сильный взял вас за шкирку и выкинул на мороз. А потом, спустя годы, важно сказал: я тебя прощаю. Ты не виноват, можешь вернуться. И вы вернетесь— в испоганенный дом.
Проблема в том, что, когда совершается преступление, есть преступник и есть жертва. Государство находит преступника и говорит жертве: свободна, дальше мы сами.
Оно наказывает преступника или отпускает его восвояси, а жертва остается при своих. Но ведь, чтобы действительно загладить ущерб, надо восстановить внутреннюю гармонию пострадавшего. И прежде всего— дать ему возможность высказаться.
А преступник пусть слушает.
Непроговоренное, непереваренное калечит душу. Но как переварить, если о многих событиях нашей истории не то что говорить— думать было запрещено?
Американский правовед профессор Ховард Зер, один из основателей движения за восстановительное правосудие, объясняя принцип действия так называемой восстановительной юстиции, сказал: «Это правосудие, провозглашающее в качестве важнейших задач попытку достичь в общении с человеком, совершившим преступление, осознания конкретного зла, причиненного его деянием, понимания своей ответственности и необходимости что-то сделать, чтобы хоть в какой-то степени исправить это зло; … помощь жертвам в преодолении душевного надлома, вызванного событием преступления». Некоторые преступники— процентов 10 — после такого осознают и исправляются, а жертвам становится легче, они могут дышать.
Но у нас так не делают, и потому бог весть до какого колена будут плакать и задыхаться дети жертв, а дети палачей будут гордиться папашами.
И ничего не изменится.
Адрес статьи: http://www.gzt.ru/topnews/society/-syn-za-ottsa-/310616.html
© 2001-2010 АНО Редакция ежедневной ГАЗЕТЫ
© 2001-2010 АНО Редакция ежедневной ГАЗЕТЫ
